От Тбилиси до Юждага

 В Дагестан влюбляются практически все, кому хоть раз довелось здесь побывать. ну, а если человек приезжий остается на какое–то время здесь жить, то потом всегда с любовью вспоминает о Стране гор.

Так произошло с нашим собеседником из Грузии. Профессор, преподаватель лезгинского языка  тбилисского Государственного университета им. Ильи Владимир Кикилашвили вспоминает о тех годах, когда он жил в Дагестане. Впитав в себя частичку дагестанской культуры, сейчас он делится своими знаниями с грузинскими студентами. В общей сложности Владимир Кикилашвили прожил в нашей республике около 10 лет. И вполне заслуженно называет ее своим вторым домом.

Когда я приехал в Дагестан в первый раз, я приехал в Дербент. С этого города началось мое знакомство с Дагестаном. В 72-м году я окончил университет, уже работал в Институте языкознания в Тбилиси, на отделении кавказских языков. Я должен был изучать грамматику лезгинского языка. В общем, где-то под утро я оказался в Дербенте. Голодный-преголодный. И со станции железнодорожной поехал на такси на станцию автобусную, потому что должен был попасть в Касумкент. Взял билет, зашел в столовку и поел баранину, такую жирную, наперченную: полу- суп-харчо, полу- не знаю что. Походил по пыльным улицам часик-другой, и после этого уехал в Касумкент к кунакам моего друга, которые потом стали и моими кунаками. Так я познакомился с Дербентом.

Я ехал к семье Аллахвердиевых от имени моего преподавателя Гурама Топуриа. Когда приехал, в селе старушке сказали, что приехал ее сын Гурам. Сыном она его считала, потому что он несколько раз был там и был очень близкий для них человек. Она обрадовалась, выскочила: "Гурам! Гурам!", а увидев меня, остолбенела. Семеро детей у нее было, но только один сын был в деревне, восьмиклассник, и внучка-восьмиклассница. Красавица, Айшат ее звали. А саму старушку звали Секинат-хала, ее мужа – Джалал. Отец Секинат-халы был у грузинского генерала поваром еще до революции. И она готовила пищу просто несказанного вкуса, хорошо умела готовить.

В доме меня определили в кунацкую, напоили чаем, накормили и оставили изучать лезгинский язык. Старушка русский не знала, и я общался с ее сыном – Шахбазом Алахвердиевым. Эта семья была знаменитой в Касумкенте, потому что сам старичок, хозяин дома, был секретарем райкома. Он знал агульский, табасаранский, арабский, аварский, лезгинский, русский – много языков знал. Очень интересный старичок. В общем, сдружился я с ними, стал членом их семьи, их родственником. А когда через неделю я захотел заплатить за проживание, тот старик обиделся: "По закону гор, в первый день ты гость, во второй день – кунак, в третий день – родственник. Вот бери топор и руби мне дрова. Сейчас ты мне родственник. Ты тоже мне такой же сын, как и Гурам". И мне пришлось целое лето рубить дрова. Машину дров... Очень хорошие были люди. Вместо этих денег я подарок решил сделать. И во второй свой приезд, когда я поехал в Ахты, купил им несколько шерстяных пледов. Очень красивые были, шотландские. Сейчас таких уже не делают. Я подарил, старушка сначала отругала меня, потом поцеловала, потом распределила все по сундукам: это одной внучке, это второй внучке.

Вот так я попал в Дагестан. После этого мне захотелось, конечно, повидать Дербент. В те годы появились спичечные коробки, так сказать, общеобразовательные. Мы в детстве собирали, я тоже собирал. Там были разные серии: птицы, машины, Павлики Морозовы всякие, Александры Матросовы, города-герои, и была такая серия – памятники древне-русской архитектуры. И там был Дербент: "4000 лет этому памятнику русской архитектуры". Но Дербент такой город, что от него не откажется даже Вавилон.

Каждое воскресенье мы с Шахбазом ездили туда. Самое интересно было – это базар. Он был интересен тем, что на западной стороне стены, которая шла вдоль дороги в сторону Махачкалы, был ковровый рынок. И все эти стены были увешаны где-то на полкилометра: стены крепости и вход перед крепостью – все было устлано коврами. Это и сумахи, и табасаранские ковры. Лезгинский сумах отличается от них. У табасаранских ворс наверху (у лезгин такие тоже есть), но лезгины, когда ткут ковры, оставляют примерно 5-6 сантиметров нити снизу ковра. Для чего это? Раньше же полы были земляные, чтобы под ковром был воздух и тепло сохранялось. Сумахи были огромные, по 10 квадратных метров, даже больше. В цветах обычно превалировал голубоватый цвет. Очень красивые были.

Неприятно было покупать все эти старинные вещи, потому что приезжие обычно были торговцами. Покупали это все и увозили. Я как-то не решился купить этот ковер и сейчас очень жалею. Маленькие коврики у меня есть, все-таки что-то осталось, но это уже подарки.

На этом базаре покупателей даже не нужно было зазывать. Ходишь там с открытым ртом и выбираешь, что тебе нужно было. Но ковры эти ткались именно для приезжих, на продажу. А местное население для себя ковры всегда заказывало у ткачихи.

Там еще ковроткацкие фабрики были, но это уже совсем другой стиль. У них подешевле было, а ручная работа дороже стоила.

Джалал – хозяин дома, где я жил – все время обижался и ругал свою жену: как это гостя заставлять делать свои дела! Женщина все должна делать! Я ему сказал: «Ну, я же ваш сын», а он ответил: «У меня сыновья все лоботрясы, так что особо не выделяйся».

Дербент… Я, помню, так любил скитаться по этому городу. Там были чайные. В чайных пользовались чайниками, а во дворах – заглянешь, там – самовар, а сверху – маленький чайник для заварки. По вечерам всегда улицы поливали, и около своих ворот сидели мужчины, играли в нарды, пили чай. Когда видели гостя, приглашали в дом. Помню, когда мы приехали с моими друзьями через много лет, друг моего кунака Керима Керимова пригласил нас к себе в гости. Мы втроем были. Сега его звали, фамилию его уже не помню. Приехали туда, пригласил в дом, делали чуду и что-то еще. Выпили водочки они, я за рулем был. Насладились этим кушаньем, столько съели, что хозяйке ничего не осталось – так все вкусно было.

Но это гостеприимство – оно было самым главным. Когда приезжал туда, соседи начинали переприглашать. Дербент же маленький, но на свои магалы делится. Есть еврейские, азербайджанские, лезгинские, кумыкские. Так раньше было, а сейчас уже там все перепуталось, конечно. Когда в один магал приезжаешь, все рады: хозяин рад, а потом еще его соседи рады. Новый человек появился, у них появляется перспектива подружиться, свои отношения расширить, развить. Когда ты к ним приезжаешь и становишься их другом, гостем, кунаком, родственником, после этого и ты обязан их принять. Так что у меня это потом продолжалось до конца перестройки. Для людей, не знакомых с Дагестаном, это странно, конечно, но было так, и сейчас продолжается это.

В Дербенте я часто любил смотреть, как в своих лавочках работают мастера. Кружки медные, большие кувшины, как они спаивают. Часами я мог сидеть, смотреть на это. А ножи как делали! С деревянной ручкой, с одним-двумя лезвиями. Правда, они быстро тупились, но достаточно было ими провести по железу, по ножу, по стеклу, и они снова восстанавливались. Глядя на это, я даже сам потом приобщился к этому - дома делал такие вещи.

Я до сих пор помню вкус лезгинского хлеба. Ох-ох! Первый раз я его поел в Касумкенте. Там было два сорта. Один - тонури – как грузинский лаваш. В середине этого хлеба делали дырку. Он был вкусный, но другой, лезгинский, который хран-фу называют, – это был вкуснейший хлеб («хран» – название печи, «фу» – хлеб»).

Печка представляла собой следующее: ребром ставили кирпичи, и на них – плиту. Эту плиту делали либо из камня-сланца, но он лопался, либо специально брали глину, козью шерсть, замешивали это все, она высыхала, потом ее выжигали. Клали ее сверху, на кирпичи. Под ней разводили огонь, но на нее тоже ставили кирпичи так же, как и внизу. А сверху – еще одну такую же плиту. Получалась как бы двухуровневая конструкция. Огонь, который разводили на первом уровне, согревал нижнюю плиту, поднимался и выходил через верхнюю. Она тоже накалялась. Такой способ и этот дым придавали хлебу другой вкус. Сам хлеб – плоский, примерно сантиметр высотой – был протыкан индюшачьими перьями. Брали перья, делали из них маленький веник, чтобы сметать муку, а прутиками кололи этот хлеб, чтобы он поднялся в других местах и прожарился. Это был очень вкусный хлеб, я и сейчас мечтаю о его вкусе.

В Дербенте было очень интересно послушать экскурсии. Особенно наверху, на крепости. Помню, тогда кто-то рассказал анекдот, как кавказец в зоопарке рассказывает: «Орел – стервятник, питается исключительно стервами. Мадам, отойдите, орел голодный». И вот такие голодные орлы сопровождали экскурсию, потому что из разных концов Советского Союза приезжали русские девушки.

И, значит, гид рассказывает душещипательную историю, что у Бестужева-Марлинского, переселенного в Дербент, была молодая девушка, которая ухаживала за его домом, за его квартирой. Они влюбились, но после романа он решил ее бросить, она застрелилась его оружием… В общем, какая-то такая дребедень, как в индийских фильмах. И весь этот люд экскурсионный начинал проливать слезы, бедный. Но тут рядом оказывались наши джигиты и помогали перенести это горе.

Сейчас, когда смеются, что мы скучаем по Советскому Союзу, я говорю: «Вы ничего в жизни не видели! Мы тоскуем по тем отношениям, по той дружбе. И нам хочется туда обратно, чтобы хотя бы к концу жизни опять повидать своих кунаков, познакомить их со своими детьми, познакомиться с их детьми, с их внуками».