Мастерица и львы

«Естественное вымирание» народных промыслов никак не относится к производству ковров.

 Искать ее, мастерицу, пришлось не так уж долго, но факт, что пришлось искать. Осталось чувство недоумения и вот почему. В недавнем еще прошлом, сами помните то время, в Южном Дагестане пришлось бы (ну, скажем, ради любопытства) поискать семью, где бы не было своей ковроткачихи. А если все же была такая семья, оттуда, чтобы не ощущать свою некоторую ущербность, посылали девочку в дом, где ткали ковер. И она ходила, как в школу, пока не овладевала азами мастерства… 

Обычно же дочка училась у матери (или внучка подсаживалась к бабушке за станком). Девочка-кроха пяти лет умела выполнять узел и ткала по указанию старшей, а в восемь лет ткала уже без посторонней помощи.

У нас возникло огромное желанию познакомиться с живой мастерицей из тех, настоящих, послушать ее, что-то вспомнить, а что-то и узнать заново… Так мы оказались в селе Средний Стал, Сулейман-Стальского района, в доме семьи Ахмедпашаевых. Хозяйка, Мислимат Ахмедпашаева, пожилая, но еще деятельная женщина, с хорошей памятью, с речью умной и сдержанно эмоциональной. Не задумываешься над ее возрастом, если не знаешь, что живет она (смотря с вершины наших лет) пугающе долго и что ей почти девяносто.

Думаете, мастерица будет изливаться перед приезжими, рассказывая о тайнах мастерства, объяснять особенности различных ковровых рисунков – «сафар», «фурар», «капир», «пистолетов», «крестов», рассуждать об узорах «кизиловый цвет», «ласточки», «петушки» и прочих? Нет же, если вы сами не проявите интерес, пытаясь проникнуть в тайны искусства поглубже. Но она может вспомнить о разных случаях, не всегда смешных, связанных с работой и коврами.

Тетушка Мислимат расскажет, например, о сложившейся в советское время устойчивой традиции по изготовлению «именных ковров», по-своему уникальных, предназначенных для музеев, выставок или на подарки. И под ее руками, по официальным заказам, в немалом количестве возникали ковры с символами государства и различными эмблемами, портретами прославленных людей, приуроченные к знаменательным датам и событиям.

А вот ковер с изображением Индиры Ганди пожелала соткать просто так, не по заказу, чтобы «ей было приятно». Советские женщины (они особенно), если вспомнить, обожали как индийские фильмы, так и Индиру Ганди, возглавляющую Индию, – дружественную страну. С помощью сына Ахмеда, тогда московского студента, было написано и отправлено премьеру Индии письмо с благопожеланиями и с предложением соткать для нее ковер с ее же портретом. В ответ из Индии пришло письмо в «конверте со слонами», написанное на английском. Учительница иностранных языков, к которой обратились, прочитала письмо не без труда, пояснив, что написано оно на «английском с акцентом». Индира Ганди приветствовала и благодарила мастерицу, но от предложения отказалась, высказавшись в таком духе: мол, не стоит изображать на коврах людей, лучше использовать орнаменты растительного и геометрического характера. Удивительно было, что в Индии так думают.

Тетушка Мислимат считает, что это хорошо, когда в жизни есть что вспомнить с улыбкой. 

 

 

Уважающая себя мастерица, с одной стороны, не позволит себе даже на один узел изменить ковровые рисунки, по которым ткали до нее. К ним, рисункам, дошедшим из глубины веков, редко, в самых удачных случаях, приживается что-то новое. А с другой стороны, талантливые мастерицы давали простор своему воображению и ткали ковры, далеко отходящие от традиции.

Так можно сказать о коврах с изображениями зверей и птиц, которые тетушка Мислимат ткала по собственным рисункам. А по эскизу брата Асанбега «Девушка со львом» она изготовила два ковра. Легко бежит лев с красиво распущенной гривой, а на нем сидит девушка с «хунчой» – подносом со свадебными подарками. За один из них, вспоминает мастерица, она купила в Белиджах пряжи на три новых ковра.

«Ковер с утками» по собственному рисунку тоже относился к любимым, но нужда заставила вынести его на продажу. На касумкентском базаре (во времена, когда на этот базар, собирающийся по воскресеньям, еще по-старинному многоцветный и бурный, стекался народ и из отдаленных лакских, и из табасаранских сел) не успела она расстелить ковер напоказ, как ее роем окружили люди. Тут же объявился и покупатель, мужчина из села.

Хорел, как она заподозрила, кем-то из ее односельчан заранее был предупрежден, что мастерица выносит на продажу знаменитый ковер.

Тот предложил: «Скажи свою цену». Расплатился, не торгуясь, собрал ковер, навьючил на лошадь и увез его под неодобрительный гул толпы, требовавшей, чтобы дали еще полюбоваться.

Вспоминая о трех небольших коврах по рисунку «Морская дева», она рассказывает: «У меня маленькими померли несколько детей. Когда хоронили трехлетнего сына, его понесли на кладбище в одном из этих ковриков. Я сказала, чтобы ковер не приносили домой, в нем и похоронили ребенка. Потом я видела сына во сне, он говорил: «Мама, меня ворсинки колют». – Она поежилась: – Не надо было хоронить в ковре…»

 

На коврах тетушки Мислимат часто появлялись птицы, пожалуй, еще чаще – львы. Она никогда не задумывалась почему – просто так получалось. Вот, казалось бы, джейран, бесконечно воспетое, издавна излюбленное мастерами искусства грациозное создание, но его нет ни на одном из ее ковров.

Один ковер со львом ей особенно памятен. Она слышала сказку о молодце, которому предсказали, что он умрет в первую ночь своей свадьбы. Когда настала пора и молодец все же женился, его с невестой заперли в доме, снаружи наставили сторожей. Однако ничто не помогло: с потолка комнаты на паутине спустился паук, обернулся свирепым зверем и растерзал незадачливого жениха. Возможно, под впечатлением услышанного разыгралось воображение. Завершив работу над ковром со львом, она сняла его со станка (минуты, минуты, сколько бы не повторялись, всегда немного торжественные в жизни мастерицы), повесила его на стену, оглядела и, удовлетворенная, прилегла передохнуть.

– Была предсумеречная пора, когда в село возвращается стадо, – рассказывает она. – Детей, их у меня уже было трое или четверо, нет дома, я одна. Этот лев на ковре мне особенно нравился: приглушенно-оранжевого цвета, широколицый, с роскошной гривой. Смотрю на него, и вдруг мне показалось, что его зеленые глаза живые и он наблюдает за мной. Во мне что-то оборвалось, я вскочила и выбежала из комнаты…

 

Так переводится название со вкусом изданного сборника ее стихов, но на лезгинском оно насыщено смысловыми полутонами: тут и жизнеутверждающее начало, и принятие того, что тебе было отпущено судьбой, и тонкая ирония много пожившего человека.

– Я поэтесса с первого своего дня пребывания в этом мире, – шутит она. – Мать пришла с тока, с молотьбы, и ночью родила меня. Утром, обвязавшись по животу платком, опять пошла на ток. (Не лежать же было дома в летнюю страду по той причине, что родился ребенок.) Я осталась одна, если не считать бабки до того дряхлой, что и сама, как ребенок, требовала ухода. И начала петь. Так и пою до сих пор.

Узнав, что тетушка Мислимат пишет стихи, мы восприняли это как должное: почему из сердца мастерицы не должны изливаться песни, ведь это так естественно. Удивились мы после, когда ознакомились со сборником. 

Оказалось, что это не стихи-песни, в бесчисленном количестве напетые лезгинами в минуты радости и печали, за нескончаемой работой. Сборник состоял из стихов действительно профессионального поэта, выросшего на традициях национальной поэзии.

«Все, что видела, замечала в мире. В этом мире все замешано, порой слишком круто, на горе и печали, но изначально он прекрасен и наделяет человека всевозможными дарами». («Для вас я перелагаю в стихи…»). «Я ласточка в мире, сладкой жизнью упиваюсь…».

Правда, в поздних стихах есть и другое: «Как неумолима старость, теперь я раба ее… (Мислимат, ты не настигла бы. Но, видимо, пора: ты вцепилась…)». Для нее, женщины, главное – «свет мой лучистый, счастья моего звезда – моя семья». Пишет назидательные стихи, обращаясь к своим детям, а как будто говорит со всеми. И совсем неожиданное: в сборнике старой сельской женщины с трехклассным образованием поместились перевод из Низами Гянджеви с ее поэтическим комментарием и стихотворение о городе Билистан, о котором упоминается у средневекового арабского автора ал-Куфи, в древности процветавшем на месторасположении ее родного села, нынешнего Среднего Стала.

 Продолжение следует