Поэт трагической судьбы

События и картины нашей жизни всегда запечатлеваются, как на листках дневников, на необъятных просторах памяти. Она причудливо выдаёт нам порой удивительными порциями яркие и самобытные эпизоды былого, требуя от тебя не только ностальгических вздохов, но и основательного осмысления пережитых мгновений.

      

В затягивающихся тиной забвения многозначительных обстоятельствах прошлого, таинственно мерцают, как в далёких небесных галактиках, живыми и негасимыми огоньками, поразительные проявления человеческого духа удивительных людей, живших с тобой одной жизнью. Казалось бы, время безжалостно вырвало их из рядов живых людей, но – удивительное дело! – сердце твоё начинает переполняться вдохновенной энергией страсти к жизни.

        

Жизнь человека – череда удивительных встреч и расставаний.  И  если б этих встреч в нашей жизни  не было, она потеряла бы половину своего смысла. И тем больнее и страшнее становится от одного сознания того, что жизнь многих и многих людей проходит серо и бесцветно, без ярких и значительных впечатлений и образов. Великое счастье в жизни – быть сопричастным к явлению существования и созидательного взлёта большой личности. Люди уходят, оставляя за собой туманные шлейфы всевозможных догадок,  домыслов и фантазий.

      

Люди уходят, обрекая последующие за ними  поколения на мучительные и серьёзные раздумья о своей жизни, о месте каждого в этом мире, о предназначении человека вообще, и о роли каждого в истории народа и человеческого духа. 

      

И если мы обречены разгадывать и распутывать эти великие таинства жизни по «вине» кого-то, то будем благодарны им за это обременение нашего духа, ибо нет ничего выше в человеческой жизни, чем сознание им своего места в пространстве и во времени!..

       

Лезги Нямет! Когда  думаешь об этом человеке, я убеждаюсь раз за разом в справедливости утверждения «большое видится на расстоянии». Его не видели и не оценили те, кто жил рядом с ним в то непростое время. Система этому способствовала всей мощью своих подручных средств. В этом самоуглублённом, спокойно-размеренном и задумчивом человеке с глубокой думой на челе всегда бурлила внутренняя мысль. 

      

Десятки и сотни людей, которые его окружали в городе, в обществе, на работе, казалось, не понимали, что рядом с ними ходит великий человек, бунтарь в душе, трезвый реалист  и ранимый,  пылкий романтик. Всем казалось, что он занят ненужной и суетной болтовнёй, вносящей в их жизнь осложнения и лишние проблемы. Его непримиримость, твёрдое следование своему слову, безграничная вера в правоту своих слов, отталкивала от него своей смелостью многих коллег по работе. 

      

Школа, в которой он работал в последний период своей жизни, была для него чужим пространством и враждебной территорией, где властвовал директор, натравливаемый на него всемогущим КГБ и коллектив, который относился к нему внутренне, по большей части, с уважением, но внешне (о, это – КГБ!) – с подчёркнутой нейтральностью. А он, полный внутреннего самоуважения и непреклонной гордости, достоинства и человеческого мужества, оставался на людях независимым. Эта демонстративная независимость и демократичность суждений были предметом постоянных доносов всяких штатных и внештатных служак высоких органов.

Необременённость должностями, его пренебрежение к показной и закабаляющей человеческий дух служивости, делали его последовательным и твёрдым в следовании своим идеалам.

Нет пророков в своём отечестве! Поистине, люди, жившие рядом с ним, каждодневно общавшиеся, не понимали до конца то, с кем они имеют дело.  Он читал и видел ту историю народа, которая почему-то оставалась недоступной многим. И это его удручало…

Лишился души и плоти…- подстр. перевод

 

Он всей своей ранимой и тонкой поэтической душой, всей кожей, казалось, чувствовал те кровавые события глубокой истории, которые привели народ его к такому беспамятству, к утере национального духа. Несметные  полчища завоевателей  проносились по просторам вселенной, разрушая и созидая, испепеляя и рождая, насаждая и нагромождая на наши земли иные порядки, иные веры, иные обычаи, языки, культуры… Разве это способна спокойно вынести страждущая и мятежная душа поэта?

              

           

Сейчас модно причислять поэтов и учёных к диссидентам. Диссидентство Лезги Нямета – это его неизбывная боль и тревога за  судьбу своего народа, родного языка и родной культуры. Ему некуда было эмигрировать, ибо он не мыслил свою жизнь и свою поэзию вне родного лезгинского языка и народа.  Хвалёная советская власть дала лезгинам  кроме общих социалистических завоеваний и массу новых головных болей и трагедий. Она заложила мину замедленного действия, официально прочертив административную границу по центру лезгинского народа, разделив их между Россией и Азербайджаном, тем самым убив его дух  и ослабив.

         

Вот откуда уничижительная нынешняя психология «наш-ваш» («и пад - а пад») в среде лезгинской интеллигенции (точнее, лжеинтеллигенции, которой к сожалению больше, чем истинной.)

       

Лезги Нямету претило славословие советскому строю, у него рука не поднималась на дифирамбы, хотя приходилось иногда отдавать дань поэтической моде… Ему, понимающему и осознающему реальную картину дела, оставалось только констатировать, что лезгины всё-таки остались и пока числятся лезгинами. Но боль, как её выразить, как достучаться до обывателя, до сердца любого лезгина, за судьбу которого он положил на алтарь поэзии свою жизнь?

          

В его стихах была жгучая и гнетущая нота пророческой трагедийности, свойственная людям, одарённым сверхчеловеческой потенцией. Сквозь победные и триумфальные марши социализма, наполненного победными и фанфарными  достижениями эпохи в его поэзию врывались отчаянные и мрачные отголоски тяжёлого детства и юности, полных неимоверных тягот и лишений:

     

И вставал сакраментальный вопрос:  Кто я? Что я?  Он не мог быть просто удобным и востребованным рифмоплётом, не мог быть пустым мечтателем и модным поэтом, воспевающим с одинаковой поэтической прытью и любовные страдания и трудовые подвиги, и нежных птичек, и  мощных машин… Жизнь показала ему свою суровую и грубую изнанку и очень скоро  он вынес из неё  житейскую философию:

        

Но в этой философии было больше самоуглублённой иронии, чем непреложной истины бытия, которой он собирался следовать. Поэт понимал, что в этой жизни много несовершенного и оно в основном связано в тугой узел неразрешимых  противоречий – и политических, и социальных, и человеческих. Пытаясь объять всю гамму этих проблем и, не находя удовлетворительных решений, он порой выносит как бы временные сентенции на ближайшее будущее, для духовного равновесия в этой жизни

       

Но боль и тревогу за будущее, за плачевное состояние и деградирующую культуру народа, забывающего свои традиции и историю, предающего забвению своих героев, свои духовно-нравственные святыни – всё это колокольным звоном тревоги и набатным гулом всеобщей беды отзывается в его молодой душе. Он мучительно сетует:   

      

И очень симптоматично, что эта боль и тревога, трагедия, судьба и будущее народа, его языка, истории и культуры проходит красной нитью через всё творчество поэта, ломая его жизнь, создавая массу невероятных  житейских и личностных неурядиц.  В нём голос и зов свободы перекрывал голос самосохранения, идеал заслонял собой всё сугубо прагматичное и житейское, заставляя его служить и следовать его высоким устремлениям. Это и определило драматизм его житейских проблем, трагизм личной жизни.

     

Казалось,  провидение выбрало его для этой тяжёлой и почётной, испепеляющей его личную жизнь высокой миссии защитника и глашатая национальных интересов, поборника за чистоту и сохранения языка и культуры народа. Неповторимый лирический почерк, ни с чем не спутываемый поэтический темперамент, яростный и бескомпромиссный максимализм и открытость, острая публицистичность,  сформировали его художественную стилистику, органически связанную с идеями пропаганды и изучения родного языка, культуры, истории и памяти народа.

      

В поэтический мир Лезги Нямета врываются радикально-резкие, революционно-острые «маяковские» ноты:

Независимость его души не терпела легкомыслия, политической близорукости, преступной слепоты родной интеллигенции, вальяжно устроившейся  в жизни и погрязшей в негах конформизма. 

Как одарённый и талантливый человек,  он не терпит и личных посягательств на своё творчество. Он вечно неустроен, он далёк от корысти, от удобств жизни, ибо над ним довлеет одна идея и одна мысль о судьбе культуры, о человеке, теряющем  свои исконные корни. И он бросается отчаянно на амбразуры людского равнодушия и непонимания, бьётся как рыба об лёд о стенку властного неприятия. Вокруг него искусственно создаётся вакуум, грубо и цинично власть своими склизкими щупальцами достаёт  его в любой житейской обстановке. Но он горд и непреклонен, бесстрашно носит в своей душе высокое поэтическое предназначение. Будто некий пророческий голос диктовал ему внушительные строки  и строго наставлял «глаголом жечь сердца людей». Поэт прекрасно понимает:

В душе поэта кровоточат раны родной земли, трагедия народа, теряющего свою этнокультурную идентичность.

        

В его поэзии, в его гражданской лирике выражены не просто боль и печаль об оскорблённом национальном самосознании, о поругании над национальными святынями духа, об извращении языка, глумлении над ним, о деформациях и перекосах истории  и,  как следствие, – разложении генофонда нации и т.п.,  – в его поэзии – протест и бунт против рабского прозябания, напоминание и страстный клич к изучению, сохранению и сбережению своей истории, которую народ теряет, страстный призыв к потомкам:

И как завещание поэта – его оптимизм и вера в свободу и независимость человеческой личности

         

Свой гражданский и человеческий долг как лезгинского интеллигента и поэта он видел в возрождении родной культуры и языка в сыновнем служении своему народу пером и словом. В его стихах -  выстраданные собственной кровью тревоги родной земли и народа, в душе поэта неослабевающая внутренняя боль трагически отзывалась  в пророческих стихах. Он самоистязал себя в своём творчестве, пробиваясь через идеологические грабли, чтоб достучаться до сердца своего читателя. Он пытался «кровью чувств ласкать чужие души», резал в кровь чувств свою истерзанную душу.